Узел связи. Из дневника штабного писаря - Михаил Поляков

Впрочем, меня дедовщина задела меньше, чем других солдат. В части почти с первых дней меня определили работать в штаб, на телеграфный аппарат. Это было на первом этаже, а моё подразделение находилось на втором, так что с солдатами в рабочее время я почти не сталкивался. Закончилось тем, что с ротой я ходил только в баню, обедал же один, в одно время с офицерами. Одиночество просто измучило меня. Вообще, почти ни с кем из солдат я не подружился, и если не считать двух-трёх мимолётных знакомств в роте да ещё тех ребят, кто также как я служил в штабе, все они мне были чужие. Не знаю почему – мой ли это характер такой, или действительно настолько пусто всё это общество, что мне просто делать в нём нечего, но это так. Я насчёт этого последнего вопроса много думал. Ну да, с одной стороны я человек образованный, мне уже двадцать три года, я уже жил какой-то мысленной жизнью, привык рассуждать, анализировать себя. Они же, по сути, ещё подростки, и разговоры у них только девчонках да о пьянках. Ну, хорошо, пусть будет так. Но почему же я с ними не могу ни о чём беседу завести, при моём-то кругозоре? Это о моей или об их ограниченности свидетельствует?

Кстати, я с огромным удивлением обнаружил, что среди солдат огромное количество неграмотных людей. Причём, в прямом, буквальном смысле – многие почти писать не умеют, и чуть ли ни убеждены, что земля плоская. Один мне как-то с совершенно серьёзным видом доказывал, что вши образуются из грязи, другой думал, что население России составляет семь миллиардов человек, третий полагал, что Европа – это отдельное государство. Даже перечислять не хочу всего. Я вот думаю, не потому ли дедовщина так легко укрепляется в армии, что её подпитывает в первую очередь невежество? Ребята образованные (у нас есть и те, кто получил высшее образование, они приходят на службу на год вместо двух) вообще как-то брезгливо относятся к неуставным отношениям, хотя по большей части и вписываются в них в конце концов.

И вот, прожив таким образом десять месяцев, я был внесён в списки командируемых в Чечню. Это стало для меня большой радостью. Вообще, надо сказать, что во всей нашей части не было ни одного солдата, который не мечтал бы отправиться на войну, несмотря на то, что за восемь месяцев службы нашего подразделения в Ханкале у нас уже два человека погибли и около десяти ранены. Почему так? Ну, насчёт молодых солдат, только прослуживших полгода, всё ясно – говорят, что в Чечне нет дедовщины, а они из-за неё больше всего страдают. У нас уже человек десять сбежало, не считая тех трёх, что не вернулись с увольнения после курса молодого бойца. Я после, если будет время, особо расскажу, как бегают из армии, и как солдаты добираются до дома без денег, одежды, пищи, мимо милицейских патрулей. Это очень интересно, особенно потому, что преодолевают иногда огромные расстояния, и из Москвы доходят до Владивостока и Камчатки.

Но бегунки-то ладно, у нас ведь ещё четверо самоубийц было. Двое вены себе порезали, один отравился, так что едва его откачали. А четвёртый повесился в карауле. Эту последнюю историю я до сих пор не могу вспоминать без содрогания. Случилось это так: на территории нашей Дивизии, там, где находятся парко-хозяйственные постройки, есть небольшой лесок, который называется почему-то антенным полем, а в нём – одиночный караульный пост. И вот солдат по фамилии Шорохов, оставшись в карауле, повесился. Я помню, как его привезли из караула в часть, и как все мы, кто не состоял в нарядах, ходили смотреть на него. Это был высокий, и довольно полный парень, верёвка оставила на его шее глубокий след, ногти на руках были обломаны – он, видимо, пытался цепляться за неё в последние мгновения жизни, глаза закатились, синий язык вывалился набок…

Это, конечно, крайний случай, а сколько до этих крайностей не дошло? Вообще среди солдат постоянно ходят разговоры о членовредительстве и самоубийстве. Случается, во время работы, какой-нибудь колки льда на ступенях части, вдруг кто-нибудь под грохот мерных ударов ломов задумчиво произносит: «А вот интересно, если по ноге себе долбануть и два пальца оторвать, то комиссуют тебя?» И сейчас же, словно только того и ждали, словно у каждого это же самое и было на уме, начинается обсуждение – посадят ли за это (об этом, о сроках за членовредительство, нам уши прожужжали – тоже показатель!), не будет ли заражения крови, и вообще, можно ли с такой силой ударить ломом, чтобы отрубить пальцы? Интереснее таких разговоров для солдата, кажется, ничего нет. Каждый знает самые разные способы безболезненно покалечить себя. Например, ещё в первые дни в армии я узнал, что чтобы сломать руку, надо поместить её под холодную воду, потом обмотать горячим полотенцем, а затем резко ударить по ней. Якобы, кость ломается мгновенно, как спичка, причём совершенно безболезненно. Чтобы лишить себя зрения на один глаз, надо в течение часа держать на нём кусок льда или снежок. Чтобы заработать гангрену и добиться ампутации ноги, необходимо туго перевязать её под коленом и как можно дольше (желательно, больше суток, но, говорят, хватает и ночи) не снимать жгут. Многие ещё глотают опасные предметы. Ещё на КМБ, например, один из ребят, Мазанов, если верно помню его фамилию, проглотил несколько маленьких гвоздиков для обивки мебели, и его в тот же день отвезли куда-то в Москву, на операцию… Сам я собирался отравиться. Нам в медчасти выдавали лекарство от простуды в растворимых желатиновых капсулах, и я по примеру многих высыпал порошок и набил её хлоркой, похищенной из подсобки. Говорили, что одна такая пилюля вызывает язву желудка. От такой жизни, согласитесь, поневоле захочется хоть в Чечню, хоть к чёрту на рога.

Для уже достаточно послуживших солдат Ханкала тоже интересна, но по другим причинам. Вы не представляете как сильно за месяцы службы устаёшь от однообразия – одних и тех же стен, тех же бритых голов, того же зелёного цвета, тех же начальников, повсюду за тобой следящих. Тут каждой возможностью будешь пользоваться, чтобы хоть немного изменить жизнь, обстановку, хоть одним глазком выглянуть за опостылевший забор Дивизии… Помню, как-то пришлось мне лежать в медицинском изоляторе, расположенном на третьем этаже части, и из которого чуть-чуть, да и то издали, виден был краешек шоссе, по которому, едва различимые, мелькали гражданские автомобили. Я целые часы проводил, наблюдая за дорожным движением и размышляя о том, куда едут эти машины, не проезжала ли одна из них мимо моего дома сегодня, кто ждёт водителей дома и что у них будет на ужин. Это были, наверное, самые приятные часы за всю мою службу.

На этот же счёт сделаю ещё одно замечание. Есть глупая легенда, что солдаты ненавидят строить генеральские дачи. Почти каждый призывник, не исключая меня, возмущался уже одной возможностью этого. «Как! – думал я. – Меня – и отправят строить дачу какому-то негодяю? Да я пожалуюсь в прокуратуру, да я в суд подам, да я выведу их всех на чистую воду!» На деле же ни один солдат не откажется от такой возможности, более того – только становится известно о чём-то подобном, и люди в очередь выстраиваются. Наша часть, правда, именно дачи никому не строила, и вообще, масштабы проблемы, как мне кажется, преувеличены – много ли генералов-то у нас? Но выезды на караулы в Москву, и на строительство объектов общественной значимости – постов ДПС, разных заградительных полос, действительно случались. Собирались на них как на праздник, причём молодых солдат среди добровольцев не было, а, несмотря на тяжесть работы, ехали на неё почти сплошь деды и дембеля. По тому же поводу – из желания разбавить рутину, избавиться от однообразия, многие тянутся и в Чечню.

Ну и главные две причины, по которой все стремятся попасть туда – деньги и время. В Чечне во-первых платят боевые, а во-вторых для срочников каждый день идёт там за два. Отслужил полгода, вернулся, и сразу из части на дембель, причём не с пустыми руками. Деньги для меня, признаюсь, главная мечта и надежда. А платят немало: солдату – восемьсот десять рублей в сутки, сержанту – восемьсот пятьдесят, офицеру – девятьсот пятьдесят. У офицеров командировка длится два месяца, у нас – шесть. Соответственно, я получу за всё время около ста пятидесяти тысяч рублей, а, может быть, и больше, так как многие ребята сидят в Ханкале и по восемь, и даже по девять месяцев. На эти деньги у меня уже серьёзные и обширные планы. Уже знаю, сколько потрачу на лечение матери, где, какую и почём куплю мебель, как отремонтирую ванную, сколько уйдёт на установку телефона и на новую технику. Ну а там окончу университет, устроюсь на работу и заживу нормальной человеческой жизнью. Также рассуждают и все наши солдаты. Только и разговоров у них, что о том, как будет замечательно купить на боевые машину (всем почему-то хочется именно одиннадцатую модель «Лады»), отстроить дом, завести хозяйство, ну и всё в этом роде. Интересно, что бесед о войне, взрывах домов и террористах я за всё время службы ни разу не слышал.